[Доктор Айзен]

Автор:  Kyooka Suigetsu
Бета: Terra Celtika
Размер: миди, 5 200 слова
Пейринг/Персонажи: Исида Урю, Куросаки Ичиго, Иноуэ Орихиме, Яхве.

спойлер

Исида/Орихиме не взаимный
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждение: Стилизация под Мисиму Юкио
Краткое содержание: у каждого своя цель, для кого-то дорога к ней прямой путь, а для кого-то — пять ступеней
Для голосования: #.  WTF Bleach Wandenreich 2015 - работа "Каменные ступени"

У горя пять стадий. Мы все знаем это благодаря доктору Элизабет Кюблер-Росс. Ее имя у всех на слуху, затасканное сериалами, фильмами, книгами, в которых псевдо-писатели пишут о псевдо-психологии. Говорить про стадии и ступени стало особенно популярно после окончания эпохи Мейдзи, когда пять самых крупных университетов Японии раскрыли свои двери, чтобы исторгнуть из себя полчища голодных студентов. Их голод был метафоричен — воодушевленные, они с жадностью набрасывались на новые знания, а возможности развивающейся после затяжной войны и политического кризиса страны кружили им головы. Рост искусства, литературы, призрачное величие нации — воображаемое будущее способно задурить голову даже самому разумному человеку, ведь там, где мечтатель будет видеть только идеалы, он станет говорить о планах, перспективах и собственных ожиданиях. Именно для таких реалистов крах сильнее всего. Мечты разбиваются чаще, и их потеря не так болезненна, ведь само понятие «мечты» — эфемерно. Но когда разрушается что-то, почти лежащее в твоих руках, не помогают никакие теории, объяснения докторов психологии и выведенные ими алгоритмы преодоления.

Урю часто спотыкался именно об это слово — преодоление. Оно вызывало ассоциации с воспетыми писателями ступенями и отдавало наивностью тех самых студентов, которые шли вперед, к светлому будущему, что было у них перед глазами. Послевоенная депрессия уравняла между собой мечтателей и реалистов, но не дала ответов на то, как жить дальше. Преодоление трудностей было слишком размытым понятием. Все намного проще, когда проблема одна, будь то экономический кризис, низкая рождаемость, оскудение почвы или спад интереса к культурным ценностям. Когда все оно идет в комплексе, на одном энтузиазме не выехать — нужен план, который разделит задачи на первоочередные и второстепенные. Именно тогда в ход идет теория ступеней.

Свою жизнь Урю рассматривал просто — прямая линия от рождения до смерти. Черное и белое не перемешивались в ней — четкие определения всегда облегчают жизни, исключая размытость границ в отношениях с другими людьми. Боль от потери матери была не такой сильной, как последовавшая за ней смерть деда — раны болели, и он не давал им зарубцеваться. Потому что для движения вперед нужно топливо. Ненависть к отцу, сменившаяся натянутым взаимопониманием, была скорее направляющим фактором. Да, его жизнь двигала именно ненависть, трансформировавшаяся со временем из обычного двухколесного велосипеда в тяжелый поезд на электрической тяге. Но отец тут был не при чем — в конце концов, Урю считал себя достаточно разумным, чтобы воздержаться от пустых обвинений того, кто в этой ситуации был столь же беспомощен, как он сам. Единственное, что Урю ставил ему в вину — отсутствие стремления к мести. Его отец оказался слабым человеком. Хотя, возможно, слово «преодоление» ставило его в тупик еще сильнее, чем Урю. Разумнее всего было согласиться с отцом и успокоиться — только глупец бросает вызов богам, — но Урю видел то, что не видели другие. Отец, Куросаки Ичиго, школьные друзья этого недошинигами, сами шинигами. Они видели только то, что стояло перед ними. Урю смотрел в будущее и видел возможность. В его жизни отсутствовали непредвиденные обстоятельства — стоило только принять все происходящее с собой, как неизбежность, как путь сложился сам. В нем не было ничего общего с уверенным шагом к светлому будущему, хотя Урю нравилось проводить сравнения между собой и главным героем «Несущих коней» Мисимы. На самом деле, между ним и безбашенным революционером не было ничего общего, кроме одной незначительной детали — лестница, по которой они совершали восхождение к намеченной цели, была сложена из неправильных ступеней. Возможно потому, что храм, к которому они вели, был возведен не для почтения горя, а во имя мести.

Горе он испытал в полной мере в тот момент, когда узнал о смерти матери — принятие наступило сразу, словно часть его ушла из мира вместе с ее душой. Возвращаясь в пустой дом, Урю не ждал, что мать будет, как прежде, сидеть в своем большом кресле возле окна. Она читала в нем книги под желтым абажуром, забираясь иногда с ногами. Шерстяная шаль с длинными кистями мела пол, собирая на себя мельчайшие частицы пыли. Даже если их дом казался идеально чистым, Урю знал — отполированные доски на самом деле покрыты тончайшим слоем мертвой кожи. Ему нравилось ходить босиком, воображая, что прах собирается на его ступнях, заполняя каждую микроскопическую трещину. После смерти матери он занял ее место в кресле — поролон сидения оказался продавлен в одном месте, а серый гобелен правого подлокотника слегка лоснился, отполированный постоянным прикосновением. Урю читал книги матери, едва понимая написанное сложным языком. Хотя действий людей из книг он не понимал еще больше. Так он прошел первую стадию.

Доктор Кюблер-Рос писала о вещах, которые затрагивают индивидуально. Так принятие смерти матери и переживание этого горя не вписывались в картину, ведь если подумать, то это событие не касалось лично Урю. Он был слишком мал, чтобы понимать все, поэтому легко принял на веру отсутствие рядом близкого человека. Вместо горя он ощущал тоску — ему не хватало материнского тепла, легкого запаха ее духов на подушке родительской спальни, где он иногда спал днем, пока отец был на работе, и разговоров. Постельное белье теперь пахло табаком — отец курил слишком много. Урю как-то достал нераспечатанную пачку и тоже попробовал — вкус жженой веревки ему не понравился, он навяз в зубах, а в горле тут же запершило. Он долго полоскал рот после этого, но горечь не проходила — кислая, сухая и въедливая. Понять отца и его пристрастие получилось только после смерти деда. Если мать была для него скорее эфемерным образом, символом спокойствия и тихой гавани, в которую можно было вернуться, чтобы получить поддержку, то дед воспринимался словно целый мир вокруг. Урю назвал его учителем и даже не заметил, что вкладывает в это слово намного больше, чем позволяет даже кровное родство. Их объединяла некая идейная близость и согласие — Урю впервые говорил о будущем, робко делился своими целями. Он хотел возродить идеи квинси, переписав их по-своему. Чтобы на них перестали смотреть, как на опасных изгоев, чтобы у людей, в чьих жилах течет кровь квинси, появилась гордость за это. Идеалы и стремления были настолько наивными, насколько вообще могут быть идеалы ребенка. В то время он и был ребенком — слишком упрямым, чтобы слушать кого-то, кроме себя. Даже слова учителя понимались превратно. Вспоминая, Урю испытывает невыносимый стыд — его учитель говорил с ним о другом. Гордость не равна чести, а защита себя — вмешательству в естественный ход вещей.

Он был ребенком, опьяненным силой. Собственные способности внушили ему мысль о безнаказанности. В те годы он даже не задумывался о том, что, возможно, стоило оглянуться. Тогда бы он заметил ласковое снисхождение в глазах учителя, его безграничное терпение и ожидание — когда неразумное дитя вырастет, когда сможет понять, насколько сказочные его идеалы. Но Урю был голодным студентом — он выучил всего несколько уроков, а стремился получить все, набрасываясь на возможности, бросаясь очертя голову в авантюры. Безрассудным, вот каким он был.

Именно это привело к беде.

Смерть учителя оказалась кислой и сухой , словно отцовские сигареты. Чувство въелось в рот, поразило стенки горла и сжало легкие своей горечью. Горе похоже на сигареты по вкусу. Отец курил потому, что это поддерживало в нем память, не давало боли пройти и выветриться. В тот день горе наконец-то коснулось Урю напрямую. Он уже научился принимать жизнь как данность, поэтому следующей ступенью стал гнев. Ненависть застилала разум — в каждом прохожем он видел лица шинигами, забирающих его учителя. Память играла с ним в онигокко, не давая забыть. Урю не был уверен в том, что половина из них не плод его воображения — лица шинигами меняли свои черты, а их черная форма мерещилась в каждой тени. Даже стая ворон, сидящих на проводах, казалась ему отрядом шинигами, которые, убив его деда, теперь следят за ним.

Урю не пытался побороть свою злость, напротив — он сжигал дни в тренировках, представляя, что каждая выпущенная им стрела пронзает тело врага. Их призрачные фигуры таяли в голубом свечении рейши, но Урю оно казалось адским пламенем. Он возвращался домой под ночь, унося с собой картину исколотых стрелами врагов. Во сне их тела корчились от предсмертной боли — они изгибались, пришпиленные к деревьям, кровь стекала по коже, впитываясь в складки изорванной черной одежды. Урю представлял врагов настолько четко, что мог сосчитать сколько раз он попал одному или другому в печень, которому выбил глаз, а которому — желудок, оставив медленно умирать в страшных муках, когда желудочный сок выльется в брюшную полость, выжигая органы кислотой. Сны о смерти становились все детальней, они были одновременно утешением и наслаждением, ни с чем не сравнимым восторгом. Обнаженные и искалеченные тела врагов покрывали поляну, на которой он тренировался, а прозрачные воды лесного ручья над скалой с мишенями покраснели от крови. Урю вспоминал изображения Святого Себастьяна — его искалеченное стрелами тело, сведенные смертью мышцы. Наверняка, художник написавший эту картину был так же одержим ненавистью, как он. Урю просыпался утром, задыхаясь от волнения, ощущая свои мечты так же ярко, как если бы они стали правдой. Физическое наслаждение сопровождало моральное — с каждой воображаемой стрелой, вгрызающейся в белое тело, он приближался к экстазу. Он считал его чистым и невинным, не видя даже необходимости трогать себя. Его естество восставало вместе с порывами души, упиваясь красотой смерти. Больше всего ему нравилось представлять совсем молодых юношей, возможно — новобранцев. Они погибали от его рук в страшных муках, не понимая, через какое искупление проходят. Они погибали с ненавистью, и в этом было что-то настолько невыразимо правильное, как если бы его описывали в книгах. Спутанные простыни скрывали от отца стыд реакций юношеского тела — Урю сам застирывал постельное белье. Под водой белые простыни казались ему пропитанными чистой ненавистью. У нее был запах пота и спермы, но Урю был слишком неопытен, чтобы задумываться о ненормальности своей реакции. Наслаждение от смерти врага казалось таким же естественным, как привязанность к однокласснице.

Иноуэ Орихиме появилась в его жизни неожиданно. Так случается с северной землей, которая за долгие месяцы под снегом забывает о существовании солнца. Ее смерзшиеся комья настолько плотно прилегают друг к другу, что тепло не проходит слишком глубоко — оттаивает только первый слой, становясь грязной кашей. Именно таким — грязным, липким, замерзшим — Урю чувствовал себя рядом с Иноуэ-сан. А между тем, ее общество было столь же естественным, как наступление весны. Наблюдая за ней из окна класса — смеющейся, цветущей — Урю начинал забывать о злости. Это ужасало, потому что казалось предательством памяти о матери, об учителе. Его гнев утихал, он больше не приносил удовлетворения. Его цель не изменилась, его ненависть не прошла, но все стало иным. Он утратил свой смысл жизни, встав посредине дороги, увязнув в собственной грязи. Совершенно потерянный, раздавленный пониманием того, что его месть, возможно, никогда не найдет своей цели. Человек, выпускающий стрелы в небо в надежде поразить богов — вот кем он был. Глупец. Это повергало его в отчаянье, настолько черное, что даже в глубинах Ада было светлей. Столкнувшись с реальным воплощением жизни, которой он не мог жить с самого рождения из-за своей крови, Урю в полной мере осознал собственное проклятье. Отсутствие легкости, счастья, отсутствие любви. Дело было даже не во взаимности, само чувство оказалось слишком большим для него. Оно распирало грудь, словно спящие в его сердце зерна дали ростки и теперь стремились пробить себе путь сквозь грудную клетку. Он стремился к Иноуэ-сан, как тянется робкая зеленая трава к солнечным лучам.

Урю любил, не нуждаясь в ответном чувстве. Потому что надежда — это то, что убивает. Если бы он позволил ее себе, то вряд ли смог бы справиться с весом своей судьбы. Принимать происходящее как данность было его единственным спасением.

Так он мог оставаться рядом с Иноуэ-сан. Смотря в ее прозрачные глаза, Урю видел отражение высокого неба. В нем не было место шинигами, за ним не прятались полчища врагов и убийца матери. В небе, которое отражалось в ее глазах, светило солнце.

Он почти нашел свою точку равновесия — тренировки, повседневные занятия в старшей школе, наблюдения за Иноуэ-сан. Он записался в один с ней клуб, чтобы быть ближе — обращение со швейными принадлежностями далось легко. Контроль за частицами рейши — куда более тонкая работа, чем соблюдение длины стежка или же продевание нитки сквозь иголку. Часы проходили незаметно — монотонная работа успокаивала, нелепости и небылицы, придумываемые Иноуэ-сан, даже начинали казаться забавными. Это было тихое счастье. Недолгое чувство покоя. Уже тогда стоило догадаться, что это лишь затишье перед бурей.

Куросаки Ичиго был даже не бурей, а ураганом, торнадо и цунами, которые сплелись в страстном танце, чтобы породить настоящее чудовище. От него несло силой так же ясно, как здоровьем — от нахмуренных бровей до мысков сильных ног. С первого взгляда об этом человеке можно было сказать, что он упрямец и не человек. Знакомый дурной запах гнилой крови тянулся за Куросаки, словно шлейф. Струя гнилой воды в чистом речном потоке. Урю задыхался в классе — от ненависти и бессилия. Гнев вернулся с новой силой и почти опалил. Урю забыл о собственной осторожности, о принятом решении выжидать подходящий момент. Запах чужой реяцу пробивался все сильней, пока в один прекрасный день не поглотил собой все. Куросаки стал полноценным шинигами — его живая оболочка вводила в заблуждение, но недолго. Потому что он был не один — на следующее утро он появился не один. В их школе, в их классе, теперь училась шинигами. Впервые Урю видел так близко кого-то из них. Хрупкая невысокая девушка, с запястьями настолько тонкими, что они казались прозрачными, плохо походила на воображаемые образы. Ослабевший враг, который был лишь тенью себя самого. Урю смотрел и не верил — это была весна, когда его черно-белый мир раскололся радужным спектром, окрашиваясь множеством цветов. Куросаки сносил рамки так же легко, как ветер треплет листья. Он был шинигами, он был человеком, он считал Урю товарищем за пару убитых вместе Пустых, его любила Иноуэ-сан. Растерявший свою ненависть, Урю не мог делить все происходящее так же легко, как раньше. Его чувства смешались.

Так настала стадия торгов.

Он отказывался от назойливых попыток Куросаки сблизиться, и тогда тот задавал неудобные вопросы.

«Ты ненавидишь меня?»

«Хочешь, можем устроить драку? Набьем друг другу морды, ты успокоишься».

«Ты чего опять такой надутый, Исида?»

«Да мне плевать, кого ты там ненавидишь — меня отдельно или всех шинигами вместе. Пока ты прикрываешь мне спину — я тебе доверяю. А ты?»

Урю не знал, что отвечать на это. У него даже не было слов — мысли отказывались складываться во что-то осмысленное. Сознание представлялось ему гигантскими весами. На одной чаше покачивалось прошлое — оно казалось надуманным, детским, зацикленным в самовозведенных рамках. В этом прошлом он был жалким и бессильным, одноцветным и плоским. Как лист, которого едва коснулся карандаш, чтобы парой штрихов сделать набросок. На второй чаше был Куросаки. Он топал ногами, раскачивал весы, дергая их за цепи, и возмущенно спрашивал, какого черта Исида до сих пор бездействует и почему трясется над тысячелетней ненавистью так, словно она его собственная, а не втюхана ему в голову безумным стариком. Такие слова об учителе были запретны и отвратительны. Урю задыхался от возмущения, вел в своем воображении многочасовые споры, пытаясь доказать, что его ненависть не имеет ничего общего с ненавистью всего рода, что у него личные счеты. Он представлял Куросаки прикованным к тому дереву, под которым нашла свою смерть не одна сотня его воображаемых врагов. Стрелы летели в цель. Они впивались в тело глубоко, так что острие входило в кору дерева. Вот только это зрелище не возбуждало, как раньше — даже пронзаемый стрелами, Куросаки хмурил брови и спрашивал, что с ним не так. Еще хуже было, когда этот глупец улыбался от уха до уха, заявляя, что если Урю это успокоит, то он потерпит. Образ святого Себастьяна, принимающего муки, ложился на Куросаки слишком хорошо. Так что Урю бросал тренировку, сжимаясь в ком от отвращения к самому себе. Он пытался вернуть себе ненависть. Иногда это удавалось. До нового утра, когда по дороге в школу Иноуэ-сан не подходила к нему так близко, что он чувствовал персиковый запах ее бальзама для волос. Она с улыбкой желала ему доброго утра, и тогда Урю впервые видел, что вся его злость пуста, раздута из горя настолько, что заслонила жизнь. Простую, человеческую. Именно такую, к которой его подталкивал дед до того, как стал для Урю учителем.

Гордость квинси оказалась камнем, к которому он сам себя привязал.

Метания продолжались до тех пор, пока его памяти наконец-то не надоело играть с ним. Урю вспомнил, с чего все началось — принципы, идеалы, мечты. За гневом, полностью отдавшийся своему горю, он забыл то, с чего все началось, и уподобился предкам. Годы ненависти теперь походили на годы блуждания во тьме. Он хотел вернуть величие собственной крови, вернуть уважение к ней. Он говорил о гордости, но в итоге забыл о ней. Поэтому, когда пришло время выбирать, Урю не сомневался — Куросаки Ичиго был прав, говоря об обязательствах перед друзьями. Возможно, их отношения нельзя было назвать дружбой, но и ненависти он не испытывал. Этой связи пока не было имени.

Отправляясь в Сообщество Душ, Урю надеялся, что получит свои ответы там. Чаша весов продолжала качаться на протяжении всего пути — Урю не так сильно беспокоила смерть Кучики Рукии, как то, что именно она может стать переломной точкой для Куросаки и Иноуэ-сан. Горе — слишком тяжелая пища, чтобы есть ее в большом количестве. Чем дольше Урю находился рядом с ними, тем сильнее опасался, что смерть Кучики Рукии станет именно той соломинкой, которая переломит хребет лошади. Куросаки и Иноуэ-сан несли в себе груз потери. Он не задавал вопросов, но чувствовал в них родство. История складывалась из череды смертей — матери и старшего брата. Но, в отличие от него, они не испытывали гнева, только вину. Словно, будучи детьми, могли повлиять и изменить произошедшее. Урю не пытался говорить на эту тему — они бы не поняли друг друга, а еще он боялся испытать на себе их жалость. Больше всего он боялся именно жалости. Слез Иноуэ-сан, которая бы порывисто обняла его, прижимая к себе слишком близко — забыв о приличиях, о том что она девушка, что недостойно давать свое тепло и близость такому, как он, — и хмурого взгляда Куросаки. Они были настолько похожи между собой, что иногда казались Урю половинами одного целого. Он не желал, чтобы в ком-то из них однажды поселилось отчаянье, не желал им горя, боли, не хотел, чтобы они менялись. Иноуэ-сан — по причине того, что солнце должно светить даже за тучами, а Куросаки, потому что именно такие, как он, должны жить. Возможно, придет время, и этот ненормальный спасет еще кого-то так же, как спас однажды его самого. Урю думает об этом в тот момент, когда отламывает ограничитель, ставя свою жизнь и силу на кон. Путь перед ним чист и светел, а убийца учителя стоит прямо перед глазами — настолько же омерзительный, насколько может быть омерзительно зло, как его принято изображать в книгах. Словно кто-то решил воздать сполна за годы ожидания. Урю накладывает на тетиву свою последнюю стрелу — она не вопьется в сердце, она уничтожит его, испепелит, перемелет в себе. Это будет достойным возмездием — он отомстит за учителя, почтит память деда, спасет Иноуэ-сан. И того странного шинигами, который несмотря на приказ, несмотря на свою природу, все равно был с ними.

Урю выпускает стрелу — она медленно срывается с тетивы, летит плавно, набирая скорость, накручивая вокруг себя воздух. Он видит, как она вгрызается в чужое тело, как раскрывается в немом крике рот девушки-лейтенанта.

Шинигами очень странные. Такие же странные, как люди.

Когда начинаешь торги с самим собой, стоит быть настороже. Простое правило, вывод из бесконечного числа допущения собственной ошибки. Человек не в состоянии объективно взвесить все за и против, это такая же аксиома, как утверждение, что минусы всегда будут перевешивать плюсы. В книгах, оставшихся от матери, Урю часто сталкивался с тем, что в переломный момент главный герой романа менял свои принципы, которым следовал до этого, ради чего-то привнесенного, чужого. Так дружба, любовь или доверие в глазах Урю становились не двигателем, толкавшим героя вперед, а сорвавшимся со скалы камнем, который заставил поезд сойти с рельсов, ведь финал книги оканчивался не достижением изначальной цели, а чем-то совершенно иным. Намного больше симпатии у него вызывали герои, которые изначально были чисты — их характер формировался постепенно, они, словно река, собирали в себя ручьи событий, чтобы потом принести общие идеи к конечной цели. Всегда считавший себя человеком, не подверженным чужому внушению, Урю был всерьез озадачен, оказавшись на месте героев второго типа. Но тогда он не знал, что это всего лишь половина истории.

Торги продолжались, и на этот раз главным спорщиком выступала его собственная гордость. Месть за учителя поставила его на одну ступень с простыми людьми — лишенный сил к борьбе, он в лоб столкнулся с понятием «преодоление» и споткнулся об него. На его долгой дороге, всегда представлявшейся лестницей к вершине холма, встала стена из собственной беспомощности. Он пришел к цели и оказался в тупике, а дорога превратилась в лабиринт, где ему теперь пришлось бы блуждать до скончания своих дней. Это было странным и неправильным, поэтому вместо отчаяния он, скорее, чувствовал замешательство. Он все делал правильно, не допускал ошибок, его ждал успех, но на последние несколько шагов не хватило сил. Или хватило, и он пришел к своей цели, просто не понял того? Единственным вопросом, которым задавался в тот момент Урю, стал — «неужели это все?». Следствием из него была неудовлетворенность — смерть учителя оказалась отомщенной, но почему-то этого оказалось мало. Детские фантазии о полчищах побежденных врагов, преданных мучительной смерти, воплотились в одном–единственном шинигами, на которого не получалось возложить весь груз ненависти. Урю поедало расхождение реальности с собственными мечтами. Подобно сотням тысяч других молодых людей, он переживал собственное разочарование в жизни. Для кого-то оно заключалось в проваленном собеседовании на работу своей мечты, для кого-то оказалось слишком жестоким столкновение с необходимостью самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность, а кто-то терял надежду, не видя результата своих трудов. Усилия водой уходили в песок. Он не мог ненавидеть, потому что весь его пыл ушел в последний выстрел, он не отчаивался, потому что достиг своей цели, он не мог бороться дальше, потому что косвенная вина остальных шинигами перед кровью квинси никак не касалась лично его. У него не было сил, он был пуст.

Урю продолжал жить из упрямства, заставляя себя двигаться. Нарывался на Пустых, пытался тренироваться. Чужая жалость ему была не нужна — он хотел вспомнить, что значит принимать происходящее, как данность. Цель и победа, оказавшиеся слишком пресными, предстоящая ему жизнь простого человека — он отказывался принимать их, искал ошибку, искал способ вернуть силу. Он проходил через стадию отрицания, сам не замечая этого. Она настигла его, словно решив напомнить, что он сам спутал естественный порядок вещей, перескочив с первой ступени на последнюю. Его искаженное понимание мира было следствием из этого, и именно поэтому его дорога не была прямой. Пережив горе и вернув виновным в нем долг, он должен был принять свою судьбу.

В нем больше не было ненависти. Это был конец.

Каким же жалким он выглядел в глазах отца, когда тот подобрал его на дороге. Сталкиваясь с этим человеком, Урю не мог определить, чего больше тот вызывает в нем — отвращения, восхищения, ненависти или брезгливости. В отношении себя все было однозначно — для Рюкена он был и всегда будет неудачей. Урю знал, что с тем же выражением лица отец смотрит на часть пораженной человеческой ткани под микроскопом. Патогенные клетки или собственный отпрыск — не имеет значения, потому что и то, и другое заражено. Болезнью Урю была ненависть. Отмщение должно было излечить его, но, видимо, он принял лекарство слишком поздно. Болезнь прошла, но перед этим успела выесть его изнутри. Морские раковины служат защитой мягкому телу моллюска. Сами по себе они ничего не представляют — соединение кальция, хитина, биологических выделений брюхоногих. Принято считать раковины чем-то ограничивающим, о людях, которые избегают ответственности, говорят как о моллюсках. Урю пытается взглянуть на все с другой точки зрения — что если люди не моллюски, а раковины? Сплав из костей, мяса, внутренностей, они просто костяк, в котором живет идея. Когда моллюск умирает, раковина становится пустой. То же самое с людьми.

В этой аналогии был только один приятный момент — пустая раковина может стать приютом для рака-отшельника.

Только в отличие от улитки, рак — хищник. Ему не нужна защита.

Весть об исчезновении Иноуэ-сан кружит голову. Урю чувствует себя планетой, чье солнце только что превратилось в черную дыру. Первое, что он говорит:

— Это неправильно.

Этого не должно было случиться, этого не могло случиться. Если есть в мире что-то действительно светлое, полное сострадания и прощения, то это, несомненно, Иноуэ-сан. Дело не в его чувствах к ней, а в самой Иноуэ Орихиме. Ее ранимость, ее сила, ее уверенность, ее доброта — причинять ей боль казалось кощунством, а осознание, что он был одним из тех, ради кого она принесла себя в жертву, угнетало.

Это было неправильно.

Это обнуляло его усилия не допустить страданий самого дорогого для него человека. Солнце должно светить даже за тучами — он верил в это. Страх не за себя, следование чужой цели, гнев на еще не свершенное — все это было новым. Но Урю не противоречил себе. Принципы, которым он всегда следовал, остались нетронутыми. Их место теперь было не в чаше весов, они стали их перекладиной. Он потерял бдительность и проиграл торги с самим собой. Так часто бывает с неопытными брокерами — увлекаясь ставками, они забывают о конечном результате.

Прошлое превращается в песок. Уэко Мундо оказалось переполненным воспоминаниями да самого неба. Черное, пустое, оно было недостойно солнца. Но то продолжало светить, забыв о том, что мертвых нельзя согреть. Больнее всего пережитого — смерти матери, ощущения беспомощности, потери учителя, оказалось видеть слезы Иноуэ-сан. Он не мог ее утешить ничем, потому что не понимал. Сострадание было чуждо ему так же, как Куросаки — сомнения. Эти двое людей по-прежнему оставались для него чем-то непостижимым. Заставляли улыбаться, жить, заставляли сомневаться в себе, каждый раз давая новый выбор.

Остаться с ними или нет.

Камень или поезд? Человеку свойственно выбирать самому. Катиться по инерции под тяжестью собственных принципов, или же двигаться вперед, превратив их в топливо.

Ненависть хорошо горит.

Урю все еще был в пути — медленно, ступень за ступенью, поднимался к храму мести. Прошло долгое время, прежде чем он нашел истинных виновников — смерти матери, войны между квинси и шинигами, которая привела к позору и изгнанию их рода, и следствием которой стала смерть учителя. Это было проклятье его собственной крови. Это были квинси.

Найти их следы оказалось не так-то просто — ответ пришел неожиданно, от шинигами. Это казалось логичным, ведь кто знает тебя лучше всех, как не твой враг? Урю уже сталкивался с переосмыслением ценностей, но к истине оказался не готов. Война обычно стирает границы, равняет между собой правых и виноватых, потому что, вне зависимости от количества участвующих сторон, они все становятся «злом». Круг ненависти ширится от каждого убийства, а месть лишь порождает месть. Только полное истребление способно остановить войну, и именно этой идеологии следуют все квинси. Он — один из них, в нем течет проклятая кровь. Уничтожить врага — это именно то, что требует его существо. Урю не нужно лгать — в своей ненависти он чист и спокоен. Она росла в нем с того самого дня, когда звонок из больницы оповестил о кончине матери.

Урю считает ступени — отрицание, злость, торг, депрессия, принятие. Принятие, злость, депрессия, торг, отрицание. Первая ступень, вторая, третья, четвертая, пятая. Именно столько шагов человеку требуется для того, чтобы быть готовым к неприятному финалу. Доктор Кюблер-Росс писала, что, вне зависимости от национальных убеждений, религии или нравственных норм, все люди проходят эти ступени. Так устроен человеческий мозг, для которого систематизация информации — процесс такой же естественный, как для самого человека — дыхание. Это выражается в необходимости измерять все попадающееся на глаза, даже настолько относительное, как время. Железнодорожные станции, морские мили и узлы. Чтобы ограничить себя, люди придумали часы — водяные, песочные, из свечи с металлическими шариками. Время выходит, и шарик падает в чашу. Чаша качается, и весы приходят в движение — у Урю собственная система измерений. Будь он младше и не пройди путь полностью, то, возможно, принял бы другое решение. Но его ненависть к шинигами исчерпала себя, он закрыл эту страницу, а книгу убрал на полку. Смотреть только себе под ноги — не дальновидно. Так меньше риск споткнуться, но выше риск зайти в тупик или к обрыву. Если хочешь далеко зайти — смотри за горизонт.

Шарик отрывается с оплавленного бока свечи и с гулом падает на металлическое дно — этот звук раздается в голове Урю, когда за ним приходят. Время пришло. Время собирать камни и долги, время платить по счетам и снимать жатву. Идеи не вода, они не способны уйти без следа. Скорее, они похожи на семена, которые, уйдя глубоко в почву, ждут своего часа, чтобы проклюнуться. Месть и идея похожи между собой. Неважно, сколько времени пройдет, однажды семена взойдут.

Именно это он говорит, смотря в глаза Вечного Императора. Урю происходящее кажется слишком ироничным — в тот момент, когда он был готов остановиться, боги сами сошли к нему с небес, чтобы приставить острие стрелы к собственной шее. Кровь стекает по их коже рубиновыми каплями, совсем как в детских фантазиях. Месть — это блюдо, которое стоит подавать холодным. Это высказывание старо как мир, избито, опошлено, но по-прежнему работает. В конце концов, даже месть — всего лишь мера, придуманная человеком, для того, чтобы у него была причина иди вперед. Месть не похожа на мечту, которая обретет свое воплощение даже если направлена на что-то нематериальное. Ненавидящий войны станет миротворцем, ненавидящий насилие — гуманистом, ненавидящий богатство будет стремиться лишить его имеющих, а ненависть режима порождает собой революцию. Объединять ненависть и месть неправильно — они скорее сестры, чем две половины одного целого. Сестры-близнецы — ненависть ведет за собой жажду мести, а месть порождает ненависть. Проклятый круг. Кровь Урю тоже движется по кругу — насыщаясь в легких, стремится к сердцу, которое разгоняет ее по всему телу, и снова возвращается к легким. Для измерения жизни люди придумали слишком много мер, но забыли назначить для нее цену. Именно поэтому столько разочарования, потерянного смысла и времени. Студенты университетов Мейдзи верили, что закончившаяся война и открытие Японии приведут к просвещению, что они входят с новыми силами в новое время, но вместо этого они пришли к еще одной войне. Их потомки ломали столы и стулья в своих аудиториях, устраивая студенческие бунты из-за веры в то, что любые перемены, любая новая свобода поможет им найти смысл в жизни. Люди по-прежнему жаждали новых идей, чтобы они стали для них топливом. В величии идеи тоже есть свой смысл — так она будет гореть сильнее и дольше.

Мертвые квинси не читали «Несущих коней», поэтому не знают, что рано или поздно прогорает все. Не знает этого и Куросаки — для него действия Урю не нормальны, не естественны. Он, наверное, пытается объяснить по-своему причины чужих поступков. Все такой же дурак, — Урю улыбается. Никто из них не предавал друг друга и не сможет предать. Просто их дороги различаются, как различается конечная цель. Урю обязательно попросит за это прощения — он бы хотел объяснить все, но времени нет.

Все дело в доверии — верности цели, верности идеалу. В слово «верность» вообще вложено слишком много, а теория относительности несправедливо забыта. Поднимая свой лук, Урю смотрит в глаза Куросаки и видит в них все пять ступеней, выстроенных в правильном порядке.

Все-таки доктор Кюблер-Росс была потрясающей женщиной.

Урю проверяет стрелу, натягивая тетиву до предела. Его последний выстрел. Куросаки сейчас беспомощен в своем отчаянье, и Урю разбирает злость. Они с этим придурком уже проходили все это — предательство друзей, потерю сил. Придурок Куросаки, как же легко тобой манипулировать, как же легко ты покупаешься на доверие. Хотя... не больше, чем остальные. Затылок жжет взглядом Яхве. Этот самоназванный бог говорит, что видит все, что обмануть его невозможно. Урю никогда его не обманывал — его ненависть сейчас сильна настолько, что он едва не захлебывается в ней. Он не лгал, обещая уничтожить своих врагов.

Просто его враг стоит не перед, а позади него.

Чтобы дойти до самого конца и не остаться с обломками в руках, нужно правильно составить план. К исполнению своего Урю шел всю жизнь. На его дороге было столько ступеней, что, поднимаясь по ним, он растерял волнение, страх и неуверенность. Стрела поет в его руке с яростным предвкушением.

— Так нужно, — говорит он Куросаки.

Дождаться, когда тот настигнет Яхве, выждать окончания их битвы, когда, наигравшись, тот своей властью первородного квинси заберет у Куросаки его силу. Со стороны это будет походить на отламывание ножки у трехногого стула. Вся сила, бывшая до этого в балансе, смешается и придет в негодность. Способности квинси в Куросаки слабее всего — они неразвитые, ими не пользовались, никто не учил его нужным техникам. Единственный выход — перезагрузить их, подстегнуть. Так же, как это было сделано с его способностями шинигами. Урю ни на грош не верил в случайность произошедшего с того самого момента, как познакомился с Урахарой Киске.

— Стой спокойно, я не хочу стрелять дважды, — Урю кривит губы, чтобы скрыть улыбку.

Он отпускает стрелу и знает, что она попадет в цель — на девятнадцать миллиметров выше сердца.

Его чувства чисты и спокойны — он наконец-то дошел к своему храму. Он стоит на его ступенях, смотря вниз на проделанный путь, и ветер треплет его волосы, словно гривы летящих коней.

@темы: текст, Исида Урю