[Wandenreich]

Название:Божьи дети
Автор  Umbridge
Бета  iris M
Пейринг | Персонажи: Яхве, Юго Хашвальт, другие квинси
Тип: джен, преслэш
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма, хоррор
Ключ: Безумие и гений
Количество слов: мини, 4 767 слов
Дисклеймер: все принадлежит Кубо
Саммари: Хашвальт умирает, но как он предпочтет умереть, решать ему.
Авторские примечания: преканон
Размещение: с разрешения автора

Фанфик был написан на Летний фестиваль

Его окружают мягкий свет и прозрачные тени. Он не может дышать, и тишина гудит в ушах, как море в раковине. Разве не так выглядит смерть? Зрение остается, хотя оно самое слабое из пяти чувств, которые есть у человека и у квинси. Над ним холодное золотистое сияние, дрожание солнечной ряби и маленькое солнце в удаляющемся небе. Тишина поглощает его, тело тяжелеет, будто впитывая в себя влагу, опускается глубже и глубже. Абсолютное одиночество умирания. Он старается не вдыхать воду, каждый раз старается, но каждый раз все-таки делает вдох. И тогда голова взрывается. И он видит их.

«Я не сумасшедший».

Когда Хашвальт говорит об этом своему лечащему врачу, тот слушает и кивает.

«Да, ваши галлюцинации имеют иную природу». Под иной природой он понимает опухоль лобной доли, лишающую зрения и вызывающую видения.

Традиционное и приятное объяснение — опухоль. Ни шага из зоны доступного и понятного. Потирая лоб, Хашвальт усмехается, говорит врачу про себя: «Ты и представить не можешь». Делает паузу и неизбежно добавляет: «Я тоже, но пока могу, попытаюсь выяснить». Ему нельзя начинать лечение, препараты могут блокировать видения, как опухоль — не только возможность использовать блут, но и саму способность поглощать духовные частицы. «А может и не могут. Но проверять некогда». Надо узнать замысел Бога. Убийцы. Вслух же Хашвальт произносит только:

— Простите, но вынужден отказаться. К тому же, характер видений, говоря вашим языком, не типичный для рака лобных долей.

Доктор аккуратно укладывает металлическую стильную ручку на стол.

— Вы обманываете себя, господин Хашвальт.

— Подпишу, что скажете.

Хашвальт улыбается чуть шире и, поднявшись, берет пальто и зонт. Во рту неприятный кислый привкус, тошнота подкатывает к горлу. В голове стучат огромные часы, и, главное, не считать удары, расслабить губы, не гримасничать, чтобы врач не заметил боли. И не выблевать завтрак на ковер. Человек, сидящий сейчас перед ним, за небольшим черным столом в стильном стеклянно-металлическом кабинете, не должен знать правду. А если бы и знал? Не поверил бы. Правда Хашвальта слишком сложна для обычных людей, она есть Бог, но не добрый, не всепрощающий. Бог, который говорит с Хашвальтом. Врач уверяет, что у него судорожные припадки. Уверяет, что уколы облегчат ему месяц умирания, а терапия даст еще пару месяцев как минимум, а ведь есть еще экспериментальные группы! Но Хашвальт хочет разобраться. Он хочет оставить себе возможность решать.

«Доктор, вы видите души?» — хочет спросить Хашвальт. Наверное, это спонтанное желание вызвано болью, не иначе. Гладкое, чистое, как пустой лист, лицо врача заставляет его прикусить язык, и вслух он произносит только:

— До свидания.

Голова звенит, как церковный колокол, и хочется разбить ее о край докторского стола. Какое счастье, что разговоры с врачом случаются все реже. Хашвальт избегает визитов к нему, как и процедур и бесед с онкологом. Не боится смерти, гораздо больше боится, что прекратятся припадки, и он так и не поймет, чего от него хочет его Бог.

«А еще боится воды».

Закрыв за собой дверь, Хашвальт выходит на улицу, под холодную морось. Влажный ветер липнет к лицу. На рукав падает черная мошка. Хашвальт смахивает ее перчаткой.


Как и предсказывал врач два дня назад, очередной припадок случается скоро, на работе, прямо в кабинете. Головная боль добирается до критической точки, впивается под веко, растекается по лбу, режет мозг на куски. А потом его накрывает. Как обычно. Но не совсем.


Хашвальт открывает глаза и видит над собой коллег и подследственных. Их лица похожи на белые аляповатые шары с сырными дырами глаз и ртов. Видит свой стол — огромную коричневую махину справа, а дальше не видит ничего. Головы-шары качаются над ним, они встревожены, может быть, даже напуганы. Разговаривают одновременно, повторяют: что такое?.. что случилось?.. он упал? Почему он дергался? Надо прекратить разговоры и найти очки.

Хашвальт шарит по полу руками, но голос сверху заставляет его замереть. И все время после пробуждения его не покидает уверенность, что увиденное сегодня отличается от прежних видений.

— Отойдите, отойдите. Маргарета, Стефан, в сторону.

Сырные головки раздвигаются, и к Хашвальту склоняется психолог.

— Вы меня слышите? — спрашивает она. Отчего-то Хашвальт видит ее лицо удивительно ясно. Черные волосы накрывают его, он вдыхает их аромат. Они пахнут хлоркой, пахнут водой, как будто она вышла из его видения.

— Да.

Собственный голос звучит уверенно, хотя и немного хрипит.

— У вас кровь.

Хашвальт поднимает брови.

— Дайте мне очки.

Психолог отстраняется, и через секунду переносицы касается металлический ободок. Картинка становится четкой, к детям и соседям по кабинету возвращаются лица, психолог отступает и пропадает из виду. Хашвальт не помнит, когда она перевелась в их участок, — номер шесть, обязательная социальная служба по делам несовершеннолетних имеется — но не может не поблагодарить ее за помощь.

Он садится, улыбается, чтобы успокоить своего подследственного. Мальчишка пятнадцати лет, натравил собаку на одноклассника. Хашвальт беседовал с ним о причинах неблаговидного поступка, прежде чем дать согласие на допрос.

— Со мной все хорошо.

Мальчик кивает, показывает пальцем на его волосы.

— У вас кровь.

— Да, кровь.

Хашвальт особенно успешно работает с трудными подростками, но сейчас ему хочется врезать этому, вмять его зубы в гортань. Надо подышать, и все пройдет. Его могут отстранить от работы, вынудят уйти, когда узнают про новый приступ. Плохо. Осталось недолго, скоро все закончится, и нужно продержаться до конца.

— Может, вы домой пойдете? — спрашивает мальчик.

Хашвальт чувствует, как по шее ползет что-то холодное, трогает пальцами — действительно, кровь. Лучше закончить на сегодня. Он прижимает к затылку влажную салфетку.

— Да, пожалуй. Ты можешь идти, придешь завтра в то же время.

Он встает на ноги. Волосы лезут в глаза, и Хашвальт раздраженно убирает их с лица.

— Все хорошо, успокойтесь, все прекрасно, я снова в порядке, — он улыбается, хлопает парня по плечу, поворачивается к столу, чтобы собрать бумаги и запереть их в сейф.

— Герр Хашвальт, вы точно хорошо себя чувствуете? — говорит психолог. Хашвальт не может вспомнить ее имени и фамилии, хотя это и не важно, и тут он понимает, что коллеги больше не обсуждают его состояние. Все стихли и ждут, что он ответит. И он в который раз повторяет.

— Я в порядке. Пожалуйста, займитесь своими делами, господа.

— Вы лежали на полу несколько минут, и нам казалось — вы задыхаетесь.

— Не стоит беспокоиться, — говорит он. — Идите работать. И спасибо вам за заботу.

Психолог поправляет очки, осторожно убирает за уши длинные черные волосы и наконец кивает.

— Ладно, но может быть, вам стоит обратиться к врачу.

В кабинете снова становится тихо, коллеги расходятся по своим клетушкам, мальчик отправляется домой, поспешно распихивая свои вещи по карманам, а психолог все еще смотрит на Хашвальта. Того удивляет выражение ее лица — снисходительная усмешка, так смотрят на детей, когда они делают милые глупости. Вы сумасшедший, но вам идет. На мгновение ему хочется смять в пальцах ее лицо. Он почти чувствует прежнюю силу, почти ощущает духовные частицы в своей руке, но ощущение тут же проходит. «Ты думаешь, я не хожу к хренову врачу, болтливая сука?» Ярость — это не хорошо, сквернословие — побочный эффект болезни. Хашвальт поправляет очки.

— Прошу вас, пусть это останется между нами. Просто небольшое головокружение. Больше ничего.

Психолог снова кивает и идет к двери, но прежде чем закрыть ее за собой, оборачивается, Хашвальт как раз поднимает голову и ловит ее взгляд. Очень темный. Очень холодный. Потом черная шевелюра вздрагивает, и психолог скрывается в коридоре.


До дома Хашвальту несколько минут пути. Он идет быстрым шагом, дышит прохладным сырым воздухом, чувствуя запах Балтийского моря. Небо белое, узкая улица змеится и змеится. Ветер пытается распахнуть пальто, и Хашвальт застегивает его на все пуговицы и еще подвязывает поясом. Промозглая погода, бесконечно серая, как обычно в это время года в Стокгольме. Мокрые фасады маленьких домиков похожи на склеенные куски старых фотографий. Без душ и пустых мир кажется двухмерным.

«Я верну тебе силу, Хашвальт», — так говорит ему голос, и Хашвальт верит. Его интересует только одно — что же у него попросят взамен. «Можно подумать, у меня есть выбор». Есть. Собственная, данная природой смерть подошла совсем близко.

«Смотри внимательно и запоминай их лица» — говорит голос, показывая в очередном видении неизвестных Хашвальту людей. Хашвальт записывает, не полагаясь на память. И ждет, когда ему объявят цену. Бог не упоминает о цели, но она есть, надо просто дождаться.

«Мне нужно знать», — Хашвальт оглядывается на деревья, покрытые блеклыми бледно-зелеными листьями. Голос велит отбросить сомнения. Но когда в воздухе висит густой туман, когда все вокруг тонет в нем: дома, мосты, машины и велосипеды; когда белые хлопья пробираются в легкие, отравляют сердце, волей неволей начинаешь поддаваться страху. Смертный ужас делает слабым. Что если цена будет слишком большой? Как несправедливо. Хашвальт болезненно морщится, бездумно скользит взглядом, провожая пешеходов и велосипедистов. Краем глаза отмечает, что по тротуару на другой стороне дороги бежит большая черная собака. А на белом камне забора граффити выведено «Выход есть». И еще «Твой выбор!». Говорят, Бог разговаривает с нами постоянно, послания можно прочесть или услышать где угодно и как угодно. Сейчас Хашвальт охотно верит в это. И голова больше не болит. Он с улыбкой опускает взгляд себе под ноги. Камни мостовой гладкие, отполированные сотнями ног, сливаются в серую ленту. Когда слепота станет полной, пройдут головные боли, так говорил врач. Но после наступит конец. Хашвальт не хочет думать о смерти, он заставляет себя думать о видении. Последнем, которое настигло его на рабочем месте. Кажется, оно не похоже на другие. И если вспомнить все до секунды, он наконец поймет.


Во время сегодняшнего приступа Хашвальт навещает мальчика. Тот лежит на больничной койке, опутанный проводами. Сначала кажется, что он в коме, потому что его тело совершенно неподвижно. Хашвальт обходит кровать, проглядывает карточку на изголовье, там обычно пишут имя, возраст и диагноз. Греми Ленц, двенадцать лет. Паралич. Какой именно — Хашвальту безразлично. Зато понятно, что это не кома, и мозг не погиб. Он — единственное, что работает у бедного Греми Ленца.

— Запомни его. Когда придет время, он тоже будет со мной.

Хашвальт оборачивается. Над ним возвышается черная фигура с белым лицом. Бог, Император, излучает такую силу, что хочется упасть на колени. Но Хашвальт находит в себе смелость смотреть ему в глаза.

— Что это значит? — спрашивает Хашвальт.

— Когда мои дети придут ко мне, когда выпьют моей крови, ты будешь присматривать за ними.

— Не понимаю.

Хашвальт вглядывается в лицо Бога. Крупное, длинное, оно совершенно спокойно, в глазах угадывается нежность. Хашвальт чувствует, как тепло становится на сердце. «Я не умру». Приятное напряжение разливается по телу, и, только почувствовав руку Бога на своей щеке, Хашвальт понимает — это возбуждение. Обычное возбуждение, надо же. Голос у Бога с именем Яхве низкий, бархатный, Хашвальт прижимается щекой к его ладони, в течение нескольких секунд переживает необычное, давно забытое ощущение полного телесного удовольствия. Боли нет, тошноты тоже, только жар и радость.

Когда его Бог убирает руку, Хашвальт отступает. Не то чтобы он каждый раз испытывает отрезвление, когда контакт прерывается, но что-то похожее точно. Что-то похожее на презрение к себе, подкрепленное громко звенящим в голове словом «Аусвелен». Оно всегда появляется словно написанное красками. «Потому что ими рисовала Камилла, моя жена».

Хашвальт садится на кровать к Греми Ленцу, чувствуя, как из тела по капле уходит радость, как возвращается слепота, тошнота, боль. И сомнение.

Берет мальчика за руку. У того тонкие и желтые пальцы, иссохшие и бесполезные.

— Его воображение сильное оружие. Они послужит нам в большой войне.

Хашвальт слушает внимательно.

— Он сможет ходить, если только вообразит себе новое тело.

Повелитель замолкает, и когда Хашвальт оборачивается, сзади никого нет. Напоследок ему остаются только слова: «Они все мои дети. Но ты особенный. Не сумасшедший. Особенный. Когда мои дети проиграют, ты отберешь у них мой дар и вернешь мне вместе с их жизнями».

Хашвальт кивает, несколько минут сидит и смотрит на Греми. Значит, цена такова. Хашвальт должен стать палачом. Каждый, кто проиграет, умрет. Хашвальт спрашивает себя — а уверен ли он, что никогда не проиграет? Потому что если всем уготована одна участь, то ему, как и другим, придется вернуть силу и жизнь Богу. Так же, как и всем прочим.


Воспоминание заканчивается, а вместе с ним и дождь. Среди облаков появляются прогалины синего, Хашвальт подходит к дому, бросает взгляд на другую сторону тротуара. Собака исчезла, наверное, убежала, она занимает его мысли всего несколько секунд, а потом появляются более насущные проблемы. Теперь он знает цель и исход. Хашвальт идет к дому по гладкой в косых лучах солнца подъездной дорожке, и красный свет лижет его ноги. Хашвальту кажется, что обладатель голоса еще внутри него. Когда он подходит к крыльцу, то замечает, что входная дверь приоткрыта. Мягкое касание — петли скрипят, дверь отворяется. Но Хашвальт совершенно точно закрывал замок, когда уходил с утра.

Он делает шаг, отпускает отделанную под золото ручку. И опускает глаза. Под ноги падает черное насекомое. Хашвальт наступает на него, но на паркете не остается черного пятна. Ничего. На подошве тоже. Хашвальт прислушивается. По коридору к нему приближается ровный цокот. Как будто когти стучат по дереву. Цок-цок-цок. Он вскидывает голову. У лестницы, ведущей на второй этаж, сидит черная собака. Черное пятно, алый язык — кусок сырого мяса — и круглые желтые волчьи глаза. Собака поднимается, приподнимает верхнюю губу, за ней желтеют клыки.

Застыв, Хашвальт смотрит на нее. Страха нет, хотя должен быть, если учесть, что Хашвальт полностью лишился силы, и все же вопреки логике он не боится. За спиной с мягким щелчком захлопывается дверь, коридор наполняется странным звуком, низким гудением. Собака рычит. Делает шаг, другой, третий. Ближе и ближе. Можно разглядеть клыки и черные крапины в рыжих глазах. Еще шаг. Еще. Когти цокают по паркету — цок-цок-цок. Хашвальт замирает. Собака почти ложится на паркет. На долю секунду все стихает. А потом собака улыбается. Встряхнувшись, поднимается на лапы и просто уходит, ныряет под лестницу. Словно заколдованный, Хашвальт идет за ней. Под лестницей аккуратно сложены коробки, в них бумаги — столько всего надо бы выкинуть. Но собаки нет, и нет никакого намека, что она была.

А боль возвращается. Хашвальт трет пальцами виски, надо снять перчатки, пальто, разуться, но в голове стучит только одно: таблетки, таблетки. Может быть, виной тому болезнь, но Хашвальту кажется, что боль и собака связаны, что собака принесла ее с собой. «Я тебя излечу, я тебя убью». Это его метод, даровать и отнять.

Хашвальт хватается за перила лестницы, с трудом заставляет свое тело подняться. Три ступеньки, пять, десять. Таблетки в спальне, спальня на втором этаже.

«Выход есть!»

Хашвальт добирается до дверей своей комнаты, когда перед глазами все плывет, и тошнота заставляет его согнуться пополам. Его рвет желчью, он давно ничего не ел, а голод очень опасен при его диагнозе. Надо было позавтракать, тогда было бы чуточку легче. Но сейчас уже ничего не исправишь. Желудок все сокращается и сокращается, пытаясь сам себя вытолкнуть, Хашвальт едва не падает, и все же, когда спазмы прекращаются, головная боль отступает.

«Выход есть».

Хашвальт разгибается, осторожными шажками двигается к прикроватному столику. Там в блистере — синие кружки — таблетки. Добравшись наконец до цели, он опускается на кровать, выдвигает ящик ослабевшими пальцами, вытаскивает лекарство и, проглотив сладковатые пилюли, ложится на кровать как есть, в пальто и перчатках.

Постепенно мысли проясняются, все, что он видел и слышал, сегодня и во время других видений, выстраивается в стройные четкие ряды картин. Хашвальт заставляет себя вспомнить каждое, вспомнить свои записи, перечислить, пересчитать. Видений было много, десять? Пятнадцать? Поджигатель. Кличка Базз Би. Кто он такой? Парень лет двадцати, может меньше, с ирокезом и удивительной способностью создавать огонь. Вокруг него всполохи пламени, на нем — огнеупорные перчатки. Что предложит ему Бог, и что получит взамен? Что вынудит поджигателя согласиться? Ожоги первой степени? Он сразу примет кровь Бога, Хашвальт не питает иллюзий на его счет, такие как Базз Би считают, что никогда не проиграют.

Кто еще? Эс Нодт. Умирающий молодой человек, одержимый страхом. Он тоже примет подарок повелителя.

Человек в металлической маске.

Мужчина одних с Хашвальтом лет. Как его имя? Аскин? Что случится с ним? Пока он вполне благополучен, но беда, непоправимое несчастье уже в пути.

Есть и другие, их много.

И у всех у них Хашвальт должен будет отобрать силу. Вернуть детали в паззл, наполнить Бога, как сосуд. Отобрать жизнь, когда придет время. Все они будут втянуты в войну, которую когда-то уже проиграли.

Хашвальт открывает глаза. На миг ему кажется, что над ним снова смыкаются воды. Он едва успевает подавить вопль ужаса. Ладони тут же потеют, на лбу выступает испарина. Он стаскивает перчатки, садится, снимает пальто. У каждого есть болевые точки, думает, аккуратно укладывая пальто на колени. Но Хашвальт не уверен, что настолько боится смерти, чтобы отдать себя в рабство.

«Ты особенный, твой дар уникален».

Он давно не покупается на такие дешевые трюки, и еще он хочет умереть свободным.

«Есть кое-что, по-настоящему ужасное, Хашвальт».

Перчатки падают на пол, он смотрит на них, наклоняется подобрать. Черная мушка садится на руку, сбегает по пальцу.

Хашвальт выпрямляется. Решение рождается так легко, что он даже улыбается. Телефон врача есть в записной книжке. Конечно, надо просто позвонить и сказать, что согласен на лечение. Облегчить боль, оттянуть финал, выбрать день своей смерти, в конце концов, убить себя. Добровольно, по собственному желанию, а не по велению жестокого Бога. Закрыться от видений препаратами такой силы, что не останется даже намека на способности.

Нет ничего хуже, чем одалживаться. И Хашвальт не собирается одалживать силу на время, пока не проиграет. Или не провинится. Или что угодно. Когда ты не сам по себе, ты доверяешь себя чужой воле. А в отличие от Базз Би, Хашвальт знает, что в конце концов проигрывают все.

Он выпивает еще одну таблетку и идет вниз. Позвонить. Потому что он наконец понял все, что хотел. Настало время выбора.



На следующий день врач встречает его в стеклянно-металлическом кабинете, медленно снимает очки и улыбается. Кажется, он искренне рад, что Хашвальт согласился на терапию.

— У нас неплохие шансы, — говорит он. Хашвальт улыбается в ответ, что в последнее время удается ему с трудом. Он повторяет движение врача, снимает очки и крутит их в пальцах.

— Сколько я … — нужное слово теряется, несколько секунд в голове полная тишина, но потом получается как надо. — Проживу с терапией?

— На пару месяцев больше, это точно. Можно еще попытаться попасть в экспериментальную группу…

— Хорошо.

— Медсестра отведет вас в палату, мы сделаем…. — Хашвальт старается слушать, но внимание рассеивается, он смотрит в окно за спину доктора, в огромное панорамное окно, за которым открывается прекрасный вид на реку и собор, и видит психолога из участка номер шесть. Та подходит к стеклу, черные волосы развеваются вокруг бледного лица. Прижимается губами и выдыхает, оставляя дымный след. Потом аккуратно выводит пальцем: «Я слежу за тобой» и улыбается улыбкой его Бога. Врач продолжает говорить, слова текут мимо, остается только надпись на стекле, на роговице. Хашвальт вспоминает, что снял очки. Как он может видеть? Стоит ему об этом подумать, надпись исчезает, исчезает и женщина, остаются лишь размытые очертания рам, свет и тень, и силуэт врача. Хашвальт надевает очки.

— Да, я согласен.

«Он знает, что ты откажешься».

Хашвальт снова изображает улыбку и мысленно отвечает сам себе:

«Возможно. Но я попытаюсь. Чем он может поймать меня? Страхом смерти? Я не боюсь».

«Есть кое-что, чего ты боишься».

Хашвальт снова переводит взгляд с доктора на окна. За ними одна только вода, как будто это огромный аквариум. Вода давит, стекла вот-вот треснут. Комната наполнится водой.

«Нет, этого нет». Хашвальт заставляет себя переключиться на слова врача. Тот рассказывает ему про анализы, процедуры, про побочные эффекты терапии.

«Побочные эффекты. Они всегда есть, ты станешь сильным, но покорность и зависимость — своего рода побочные эффекты», — разъясняет спокойный голос в голове. Приходится встряхнуться, чтобы выбить его оттуда.

— Вы в порядке?

Хашвальт кивает.

— Да.

— Тогда пройдите за медсестрой, мы сделаем снимки.

Хашвальт поднимается со стула, хватает со стола перчатки. Ему хочется уйти подальше, чтобы больше не видеть воды за окнами. Потому что на самом деле ее там нет, вода — демонстрация только для него. Маленький привет от его Бога, напоминание о беспомощности, о детстве, о невозможности дождаться спасения. «Тогда ты не мог даже кричать. Никто не пришел на помощь. А я помогаю». Сейчас Хашвальт ненавидит свою способность, хотя и задушенную болезнью, ненавидит силу квинси, даже само это слово. Но она все еще есть, она лежит в его теле, как мертвец в пустой квартире. И Бог может ее оживить.

«Своей кровью».

— Нет!

Медсестра оборачивается.

— Вы что-то сказали?

Случайно пророненное слово разносится по гулкому коридору. Хашвальт поправляет очки и усилием воли заставляет себя посмотреть медсестре в глаза.

— Все в порядке, — говорит он. Медсестра еще раз оглядывает его, улыбается и отворачивается, идет дальше. Ее взгляд полон тепла, это тепло касается его и обжигает. Хашвальт давно отвык от таких взглядов, он похудел и не похож на себя прежнего. Когда-то он не был одинок, а потом его Бог отнял все. Взгляд медсестры и воспоминания, рожденные им, укрепляют в уверенности отказаться от дара. Пока они идут по коридору, мысли Хашвальта складываются в схему. Он представляет, что умирая, будет лежать в своей спальне, в собственной кровати, окруженный вещами, которые любил. Свободный.

В предбаннике ему выдают прозрачную рубашку и просят раздеться. Хашвальт выполняет требование, кое-как натягивает робу, завязывает ее сзади, шагает в бахилах на босу ногу к столу. Труба томографа белая и гладкая, Хашвальт осторожно укладывается так, чтобы голова оказалась внутри. Он не страдает клаустрофобией.

«Тут ведь нет воды».

— Не двигайтесь. Сейчас начнутся резкие звуки, это значит, что томограф работает….

Хашвальт помнит, он смотрит на белый пластик, или металл, или из чего делают эти трубы? Смотрит, стараясь очистить сознание, не думать ни о чем постороннем и не пускать в свою голову ничего постороннего. Тошнота подкатывает, но он душит ее, старается расслабить руку, в которую сестра сунула резиновую грушу.

«Нажмите, если почувствуете себя нехорошо», — так она сказала.

Начинает грохать томограф. Бум-бум-дзынь. Похоже на рейв. Бум-бум-дзынь. Как будто музыка играет, есть ритм, есть мелодия. Бум-бум-дзынь. Хашвальт не хочет закрывать глаза, но что-то как будто тянет его. Бум… А дальше он приходит в себя уже под водой. Опускается глубже, а над ним — белый круг солнца, там, над поверхностью. Тишина давит на уши, легкие раздуваются, но вдыхать нельзя. Вокруг покой, абсолютный покой, смертное одиночество и холодная вода, такая же холодная, как парализующий тело ужас. Вдыхать нельзя, но наступает момент, когда Хашвальт просто не может терпеть и делает вздох. И тогда его голова взрывается, и он видит Бога.

Они на арене, стоят с краю, Хашвальт и Бог.

«Ваше Величество».

Хашвальт не смотрит на него, хотя всем телом чувствует его жар. Согревающий, убирающий боль, ласкающий и возбуждающий так, как давно уже не было. Счастье — вот что чувствует Хашвальт, когда стоит рядом и смотрит на человека-пушечное ядро со звездой на шапке.

— Его зовут Маск. Он — один из моих детей. Наших детей.

Его Величество улыбается, Хашвальт может даже не смотреть на него, он просто чувствует его ликование.

— Посмотри внимательно и запомни. Ты с ним встретишься очень скоро, он последний из всех, кого я хотел показать тебе, чью искру жизни ты потом заберешь, если потребуется. У тебя есть то, чего не может никто другой.

— Что?

— Равновесие. А еще ты хорошо управляешься с трудными детьми, это твоя работа, —усмешка. — Поэтому ты должен пойти со мной.

Хашвальт поворачивается к нему. Нужна лишь секунда, чтобы вдохнуть поглубже и сказать:

— Нет. Не хочу, Ваше Величество.

Это тяжело, потому что все тело сопротивляется, согретое и размякшее. Оно привыкло жить без боли, оно не хочет ее возвращения.

Его Величество, Бог, ухмыляется, кладет ладонь Хашвальту на затылок, медленно гладит.

— Ты придешь ко мне.

— Нет, — отвечает Хашвальт и, вопреки неумолимой уверенности, что так и будет, отодвигается, вынуждая Бога убрать руку. Тот больше ничего не говорит, и внутри вспыхивает слабая надежда — может быть, он освободился?


Выныривая из видения, Хашвальт погружается в переполох. Вокруг бегают, суетятся, куда-то везут.

— Что случилось? — спрашивает он, садясь. К нему бросается та самая медсестра из онкологии.

— Вам стало плохо в томографе, у вас начались…

— Судороги, — заканчивает за нее Хашвальт. Снова. Он откидывается на подушку и закрывает глаза, чтобы не видеть ярких холодных ламп и капельниц. Палата интенсивной терапии напоминает ему зал бассейна, и от этого внутри все леденеет. Есть кое-что, чего ты боишься. Да, это чистая правда, он боится утонуть. Он уже тонул когда-то и знал наверняка, что когда погружаешься под воду, не можешь сопротивляться. Хашвальт ненавидит беспомощность и боится утонуть.

«Плыви!» — смеется отец. Нет, только не сейчас.

Скоро суматоха затихает, врач говорит, что Хашвальта проверят и отпустят, если все в порядке, и завтра они снова встретятся, чтобы поговорить о результатах и плане. Хашвальт кивает, приоткрывает глаза, ему хочется видеть, как врач уйдет и все оставят его в покое. Надо вставать и одеваться, он и без исследований знает, что с ним все хорошо. Не считая рака.

«Это видения. К тебе приходил Бог».

Хашвальт сжимает губы. Он получил свободу.

«Сомневаюсь».

Он садится на кровати. Матрац прогибается, ноги касаются холодного пола. Волосы лезут в глаза, и Хашвальт откидывает их за плечи. По телу проходит дрожь, как будто что-то щекочет руку. Хашвальт опускает глаза — по руке ползет черная муха. Перемещается черной точкой от локтя к запястью. Хашвальт смотрит на нее несколько секунд, потом стряхивает и продолжает одеваться. Он возвращается домой, он будет жить столько, сколько сможет, и умрет, когда захочет.


Ветер усиливается, рвет полы пальто, треплет волосы. Все сильнее пахнет морем, запах пробирается в ноздри и заставляет вспомнить воду, много воды, километры воды, тяжелой и соленой. Слишком сильно нажимая на кнопку, Хашвальт открывает машину. Скорее вернуться домой, это все, чего он хочет. В машине окна закрыты, включается климат контроль, и запаха моря больше нет. Можно расслабиться. Хашвальт медленно трогается, пристегнув ремень безопасности. Ремень заедает, как будто что-то мешает, но потом все получается, и Хашвальт выруливает с больничной стоянки на дорогу. Темное хмурое небо впереди темнеет еще больше, ветер воет за окнами, а в машине горит ровный теплый свет и играет музыка. Хашвальт особенно не вслушивается, он чувствует себя укутанным в кокон, который несется посреди черного ничто к светящейся точке — дому. Подумаешь, что там только воспоминания. Хашвальт любит своих мертвецов.

Мимо скользят деревья, плывут дома, погруженные в ранние сумерки пасмурного дня. Машин почти нет, ни пробок, ни заторов. Даже велосипедисты, и те встречаются редко. Из крепления ремня безопасности выныривает муха и принимается жужжать и метаться по стеклу. Хашвальт морщится — боль возвращается, и жужжание раздражает. Он смахивает муху со стекла, но тут выныривает вторая и третья. Хашвальт как раз выезжает на мост Сентралбрун. И там абсолютно никого, ни одной машины, как будто все вдруг вымерло. Только вдали желтыми глазами горят громады домов, а справа и слева лежит черное полотно реки. Хашвальт открывает окно. Чертовы мухи лезут под стекла очков, и хотя уже все окна открыты, и в салон рвется холод, мухи не улетают. Их все больше. Хашвальт прибавляет скорости, вдавливает в пол педаль газа. Он знает, что это нарушение скоростного режима, плевать. Пусть! Лишь бы освободиться. Мухи прибывают, наполняют жужжанием его кокон, разрывают изнутри. В их бесконечном монотонном пении один припев — я слежу за тобой.

Хашвальт сделал глупость. Признай, что ты обманулся. Он считал, что у него есть выбор. Когда скорость становится предельной, и Хашвальт почти теряет способность управлять машиной, перед ним словно ниоткуда появляется черная собака. Она улыбается, и Хашвальт выворачивает руль. Психолог из участка кладет руку ему на колено и откидывает за плечи черные волосы.

— Я всегда буду рядом, Юго.

Кажется, он кричит, но скорее всего нет. Он не из таких. Когда машина летит в воду, Хашвальт удивляется, что сломать ограждения получилось так легко. Вот единственная мысль, и она пульсирует в голове, когда машина погружается в реку. В черную воду, все глубже и глубже. Все окна открыты, и салон наполняется водой. Хашвальт пытается расстегнуть ремни, но они заедают, наверное, потому что в креплении мухи. Слишком много мух.

Воздух кончается, Хашвальт хочет сопротивляться, но не может.

«Тонущий никогда не пытается спастись, это закон».

«Плыви!» — отец стоит на берегу и смеется, пока он тонет. Тонет. «Плыви!» — ведь все учатся плавать именно так. Ласковые руки подхватывают его. Руки его Бога, который дает и отнимает.

Хашвальт задерживает дыхание, смотрит в мутную воду и не понимает, почему не видно света. Где же солнце? Где тишина?

— Вот она, — раздается тихий голос в ушах. Хашвальт поворачивает голову и видит рядом Его Величество. Бога. Яхве. Тот улыбается и протягивает ему чашу.

— Выпей, — говорит он, как будто вокруг нет воды, и только Хашвальт захлебывается неизвестно от чего. — Выпей, и все закончится. Ты думаешь, у тебя был выбор? Но его не было, я не спускал с тебя глаз.

Надо отказаться, надо сопротивляться. «Собака, мухи, женщина из участка, что еще». Это все Бог. Ужас, ледяной, как вода, делает Хашвальта слабым. Есть то, чего он боится слишком сильно. Того последнего вздоха, когда его голова разлетается на куски. Теперь не будет видения, не будет ничего. Хашвальт дергает ремень, из последних сил пытается выбраться.

Яхве смотрит на него, просто смотрит, сидит рядом и улыбается, протягивая бокал.

— Выпей, и все закончится.

Хашвальт в последней отчаянной попытке рвется наружу, и ничего не выходит. Ему придется вдохнуть, придется впустить воду в легкие, потому что иначе нельзя. Он уже не может думать, просто хватается за протянутую руку, дергается вперед. Бокал у его лица, но Хашвальт ничего не может поделать. Не важно, кто ты — квинси или человек. Твое тело хочет жить. И всегда найдется то, чего ты боишься больше всего на свете.


Когда Хашвальт снова открывает глаза, на языке у него привкус крови. Вокруг белые стены, вверху черное небо. Он чувствует теплые руки Яхве на своих руках, видит его лицо, так близко. Голова не болит, в теле плещется сила, он жив, здоров и навсегда не свободен. Выбора нет, выхода тоже.

— Ты не сумасшедший, — низкий густой голос ласкает слух, — ты особенный. Ты будешь моим верным слугой. Самым верным моим сыном, Хашвальт.

Хашвальт молчит долго, опускает глаза и смотрит на большие руки на белом одеяле.

— Да, — наконец отзывается он. Внутри все затягивает холодом, как будто вода, которой он наглотался, замерзает прямо в легких. Обратной дороги нет, друзей надо держать близко, а врагов еще ближе. Все к лучшему. Хашвальт еще может сопротивляться. Он поднимает глаза на Яхве и улыбается.